(С) Анатолий Тиктинер. «Воспоминания. Мысли факты», версия 2011 года.

Служба в армии. Раздел 2.

Я думаю, по настоящему смешных анекдотов было не так уж много, но у всех нас было неукротимое желание смеяться, и любой предлог воспринимался с радостью и смехом.

Разыгрывали шарады, играли в фанты, в лото, коклюшки -  игры  еще из XIX века. И, конечно же, карты. Но кроме «дурака» и «преферанса» я забыл уже все другие. Помню, только, что в «очко» мы точно не играли.  

У молодости имеется одно, возможно, главное свойство – оптимизм, основанный на надежде и чувстве самосохранения. Кажется  Гете сказал, что он хорошо понимает оптимизм молодежи: она еще не знает жизни, но оптимизм стариков, испытавших все превратности своей судьбы и окружающего мира, вызывает у него жалость к врожденной их глупости.  

Действительно, время с 46-го по 53-ий год прошлого столетия, казалось, не должны были бы вызывать ни смеха, ни радости.  

В стране еще была разруха, власть, как я уже упоминал, ужесточала репрессии, вышли постановления ЦК партии об Ахматовой и Зощенко[1][17], о Шостаковиче. Убили по приказу Сталина артиста Михоэлса. Расстрел антифашистского еврейского комитета в полном составе[2] В биологии правил бал прохвост Лысенко  и его сподвижница Лепешинская. Все живое и талантливое в стране было загнано в подполье или, как тогда говорили, во внутреннюю эмиграцию.  Талантливые писатели и композиторы писали «в стол». Театры выдающихся режиссеров закрывали (Камерный театр Таирова и Еврейский театр Михоэлса)[3][18]. Целые направления в науке объявлялись «наукой мракобесия»:  кибернетика и информатика, генетика, языкознание. В это время тайно из уст в уста передавали, не знаю кем написанную, поэму или песню. Я знал ее почти полностью, но сейчас помню только небольшой отрывок:  

-… Товарищ Сталин, вы большой ученый, 

в языкознании[4][19] познавший толк, 

а я, простой советский заключенный  

и мне товарищ серый брянский волк. ….».  

Об истории или философии и говорить нечего … . Четвертая глава «Краткого курса истории ВКП(б)» - вот и вся философия, а остальные главы этой «Истории» заменили собой всю новейшую историю России и СССР.  Все это было бы смешно, если бы не было так грустно. В результате всяческих идеологических выкрутасов, направленных, в конечном счете, на укрепление собственной власти Сталина, государство отстало от передовых стран мира на 30 – 40 лет. Советский Союз полностью проморгал так называемую «зеленую революцию» в сельском хозяйстве, революционный переход от механики к робототехнике и электронике в промышленном развитии, а сейчас пропускаем информационную революцию и нонотехнологию. 

Если ко всему сказанному добавить еще раскрученную при Сталине компанию государственного антисемитизма под кодовым названием «борьба с космополитизмом», закончившуюся знаменитым «делом врачей» 1950-53г.г., то картина вырисовывается совсем печальная. 

Подставной врач кремлевской больницы тов. Полищук, в открытом письме в ЦК заявила о том, что имеет «неоспоримые доказательства» вредительской деятельности ведущих профессоров и врачей главной больницы страны, направленной на умерщвление членов политбюро ЦК КПСС во главе с тов. Сталиным. В специальном постановлении ЦК был приведен список обвиняемых, состоящий из лучших специалистов-евреев и двух–трех русских фамилий, к их несчастью, добавленных для прикрытия. Подготовляемый судебный процесс должен был стать стартовой площадкой в развертывании второй волны массовых репрессий по образцу 1937 года  теперь уже против людей виновных исключительно в принадлежности к «неправильной» расе. Их спасла только смерть Сталина

Борьбу с «пагубным» западным влиянием, компанию по приписыванию приоритета возможных и невозможных научных открытий русским ученым, например, открытие закона сохранения энергии отдали Ломоносову, хотя он был научно сформулирован и на опыте доказан только в XIX веке сразу несколькими европейскими учеными.  Крылатая фраза: «Россия - родина слонов» - из того времени, она, как нельзя лучше, описывает  ситуацию. Происходило изгнание из русского языка многих  иностранных слов. Экскаватор переименовали в механическую лопату. Перевели названия игроков в футболе, и голкипер стал вратарем и т.д..

Кстати, эта тенденция существовала и в дореволюционной России. Славянофилы предлагали употреблять фразы, полностью исключающие иностранные слова, например, «Я иду по топталищу в мокроступах на позорище», т.е. я иду в калошах  по тротуару в театр. Известный писатель 20-30-х годов  Евгений Замятин, рассуждая о славянофильских тенденциях в литературе во времена Первой мировой войны, говорил: «Возьмите русско-английский словарь и посмотрите на корни слов буквы «А» и вы увидите, что подряд несколько страниц составляют слова с иностранными корнями, то же самое на букву «Б» и т.д., каким же образом можно избавиться от такого богатства?».

Настоящей костью в горле шовинистов и ксенофобов стало имя Альберта Эйнштейна. Как только начались гонения на евреев, появилась масса «ученых» ниспровергателей его теории, правильность которой к середине XX века многократно была доказана практикой, в том числе и созданием атомной бомбы.

Недавно я узнал любопытную историю.  Один из моих соучеников по академии на склоне лет (он мой ровесник) тоже в угаре защиты чистоты русской науки написал и издал «научный» труд, в котором «доказал» абсурдность «специальной теории относительности» Энштейна, причем сделал это при полном отсутствии математических знаний. Краткий курс  высшей математики, который мы изучали в академии 60 лет назад, в счет не идет.

И. Виккерт в своей книге «Альберт Эйнштейн сам о себе» приводит  остроумное высказывание  Эйнштейна: «Если моя теория окажется верной, то французы скажут: «Эйнштейн принадлежит всему миру», а немцы: «Он был немцем». Если же она окажется ложной, то французы скажут: «Он был немец», а немцы скажут:  «Он был евреем».

В разгар борьбы с передовыми идеями в науке появились тенденции к разоблачению «пагубных прозападных   направлений» в математике и физике.

Я упоминал уже, что Берия возглавлял атомный и ракетостроительный проекты СССР.  Очевидно, после очередного заседания Политбюро, где решался вопрос о засилье евреев в этих областях науки и о разоблачении вредной «буржуазной»  теории Эйнштейна, Берия вызвал научного руководителя атомного проекта академика Курчатова, чтобы выяснить истинное значение Эйнштейна и его теории, а также действительный вклад ученых-евреев в решении поставленных задач.  В отношении теории, Курчатов сказал, что вся наша работа зиждется на учении Эйнштейна, что он сказал о евреях, молва умалчивает. Судя по тому, что все ведущие ученые атомного проекта, кроме великого ученого-гражданина Андрея Сахарова, были евреями, ответ Курчатова был вполне адекватный.

То, что физиков и математиков не трогали в эти тяжелые времена, вполне объяснимо. Для примитивного мышления - глумление над гуманитариями, биологами, или отдельными врачами не угрожало Власти, наоборот, способствовало ее идеологическому укреплению, а провал атомного проекта напрямую был  связан с угрозой ее существования. Здесь шутки плохи. Крикуны пусть кричат - это неплохо, но  дело в данном случае   важнее.

В 1955г. в Принстоне умер Эйнштейн, величайший ученый современности, но у нас на последней странице «Известий» появилась только маленькая заметка: «Вчера в США на 78 году жизни  умер известный ученый-физик Альберт Эйнштейн». И все.

Удивительная вещь – юность! 1951-ый или скорее уже 1952-ой год.  Я возвращаюсь поздно вечером из академии после комсомольского собрания домой на Красную Пресню, где мы с Ниной жили после свадьбы (мы поженились в 1950-ом, но об этом позже). Собрание было отвратительное, обсуждали исключение из комсомола, а, следовательно, из академии нескольких слушателей евреев. Исключали за «подделку» документов при поступлении в академию.  Подделка, я уже упоминал об этих «делах» ранее, заключалась в русификации еврейских имен или отчеств, значившихся в курсовых списках. Несчастных ожидало полное изгнание из общества, их не принимали ни на какую работу и ни в какое высшее учебное заведение. Я понимал, что изменение имен здесь совершенно ни при чем, ведь изменялось имя старшиной роты или командиром для упрощения в обращении еще в сорок пятом – сорок шестом годах в то время, когда мы были в училище.  Причина в антисемитизме и в приказе свыше: избавиться от как можно большего количества евреев из числа слушателей академии.

В  числе исключенных, был старшина Уриновский или «папа Уря», как мы его звали. За все время учебы Уриновский не получил ни единой четверки, был перворазрядник по гимнастике, и, конечно же, по шахматам. Отличался на курсе и статью, и умом Его исключили, не дав защитить дипломный проект - полностью готовый, с блестящей рецензией и рекомендацией продолжить разработку темы в научном институте. Из него, безусловно, вышел бы выдающийся ученый. Но для идеологов такие причины были не существенны и неубедительны – главное убрать это «отродье» с дороги.

Дальнейшая судьба Ури была и успешной, и трагичной. После увольнения из армии с «белым билетом» он смог устроиться только дворником в ЖЭКе. Но к счастью  скоро умер Сталин и, через некоторое время, Уриновский, написав новый дипломный проект, защитился в МИСИ. Работая на стройке, он за пять-семь лет прошел путь от прораба до управляющего одним из московских строительных трестов, а в 32 года внезапно умер от инфаркта.  Ничто в этой жизни даром не проходит!

Но вернемся к моим мыслям того тяжелого времени. Я шел и рассуждал: «Конечно, раскрученная в стране компания антисемитизма совершенно отвратительна, противоречит самим основам ленинских прицепов интернационализма, но поскольку орудия и средства производства находятся в руках народа, то дело социализма все равно победит, а развернутая  компания будет прекращена».

Я тогда полагал, возможно, со слов моей матушки, знавшей Ленина в детстве, что сейчас власть в стране узурпировал Сталин - тиран восточного типа, а вот, если бы жив был Ленин, то не было бы этих страшных репрессий, антисемитизма и отрыжки великодержавного шовинизма. Но социализм победит, если сохранятся его экономические основы. Я был настоящий социалист.

Такая, мной самим придуманная «теория», нужна была мне для создания какой-то моральной, жизненной опоры. Но я не был борцом и поэтому молчал. Сказать, что-нибудь подобное вслух, было равносильно самоубийству.

В 1950 году  совершилось второе послевоенное судьбоносное событие, я женился.

Моей избранницей стала Нина Алексеевна Куприянова. Мягко говоря, не все наши родные приняли этот выбор. Начало пятидесятых годов, пик государственного антисемитизма. Нинины родственники в ужасе от ее выбора. Моя матушка со мной много об этом не говорила, сказала только, как бы мимоходом: «Все-таки лучше было бы, что бы ты женился на еврейке. В жизни бывают очень сложные ситуации, и ты возможно услышишь от жены слова: «жид проклятый» или, что-нибудь еще худшее.  К счастью за прошедшие 57 лет я никогда подобно не слышал не только на словах, но и подспудно не чувствовал.

И все-таки, я думаю, что мы совершили ошибку, кода в раннем детстве сыну Алеше поменяли мою фамилию на фамилию матери. Эта «русификация» не сыграла в его жизни существенного значения. При поступлении на работу, в разгар второй волны государственно антисемитизма семидесятых годов, его все равно не брали в престижные организации, глядя на фамилию отца, несмотря на «красный» с отличием диплом, полученный при окончании строительного института.  Несмотря на то, что генерал, начальник института, куда сын хотел поступить, использовав, право выбора, был моим товарищем по академии, и на то, что мы тесно с ним сотрудничали в работе. На мой вопрос:  «В чем дело?» - Он не стал кривить душой, просто сказал мне: «Толя ты должен меня понять, я этого сделать не в состоянии, это не от меня зависит». Но все это было значительно позже в 1976 году.

Пока же мы, счастливые, справляли свадьбу. Свадьба, как свадьба, человек 12-15 за скромным столом: макароны по-флотски, винегрет, пара – тройка шпрот, выпечка от мамы, портвейн, водка и, естественно, бутылка «Советского Шампанского» приблизительно таким же, какой я уже описывал ранее. Нина была в настоящем белом свадебном платье, с толстенной длинной косой и, естественно, стала украшением праздника. Мои товарищи по академии и я все были в военной форме, да никто из нас и не имел гражданского костюма.

Фото. Анатолий и Нина после свадьбы. 1950 г.

Все тогда одевались очень скромно. Насколько я помню, Нина, все время нашего знакомства ходила в одной и той же юбке и теплой кофточке, а на все праздники одевала одно и тоже синее платье. Мы, военные, ходили только в форме. Но летом в жару, вне службы, одевались как бы в гражданское платье. Бриджи, они еще назывались галифе, в сапоги, светлая гражданская рубашка и армейская фуражка, такая одежда считалась престижной для молодых людей пятидесятых годов.

После свадьбы мы сняли квартиру не далеко от академии в каком то переулке Покровского бульвара. К этому времени был введен порядок оплаты съемных квартир для офицеров, и  мы этим воспользовались, но не очень удачно - по принципу: с милым и в шалаше рай. Наша «квартира» из одной 6-метровой комнаты и маленького коридорчика, находилась на 10 ступеней ниже тротуара, удобства во дворе в перекошенной будке метров в 20 от двери, крохотный ржавый умывальник в коридоре, а солнце попадало в комнату только к вечеру и только летом. Если приходило в гости больше двух человек, то приходилось разговаривать в коридоре. Из мебели только продавленная кровать, один стул и столик для двоих.

Но самое замечательное событие, началось в понедельник на следующий день после свадьбы. Каким-то образом Сысоев узнал, что я женился. После первой пары прибегает дежурный:

- Тиктинер, срочно к генералу.

- В чем дело?

- Понятия не имею.

Бегу на второй этаж, вхожу, докладываю. Генерал встает и торжественно меня поздравляет с женитьбой. Я почему-то краснею и в полном смущении пожимаю его руку.

- Садись, расскажи мне, кто твоя жена и прочее. Вдруг, он делается строгим, официальным и говорит:

- А разве ты не знаешь, порядка мной установленного, что до женитьбы каждый слушатель обязан мне доложить и познакомить с невестой?

-  Знаю, но я как-то постеснялся.

- Лейтенант Тиктинер, я арестовываю вас на трое суток. Сегодня же отправляйтесь на гауптвахту.

Вот тебе и медовый месяц!

Действительно, такой, не уставной, порядок разрешения на женитьбы был введен нашим генералом.

В этот период, после присвоения нам офицерского звания, начались повальные свадьбы и Сысоев, вспомнив свою службу в царской армии, вернул прежнюю традицию: представления командиру невесты перед женитьбой. И это имело определенный смысл. Ведь многие были из провинции, жили вдалеке от родителей и не могли с ними посоветоваться. Вот генерал и возложил на себя эту роль.

Он обладал большим авторитетом в нашей среде и считал, что его жизненный опыт и авторитет поможет его воспитанникам избежать горьких ошибок. Действительно, было несколько случаев, когда он не советовал жениться и советы эти принимались. В доказательство сказанному могу удостоверить читателя, что из 100 человек нашего курса, не более 5 пар в последующем развелись.

По нынешним временам такое поведение начальника расценивалось бы как вмешательство в личную жизнь, но тогда мы не были столь «тонко» организованными людьми и воспринимали  это как отеческую заботу. Через пару лет на выпускном вечере я представил-таки, Нину генералу и получил полное одобрение сделанного выбора.

Отсидел я на гауптвахте только одну ночь, на завтра был праздник – «День Советской Армии» и всех «заключенных» амнистировали. А, главное, вернули деньги, которые взыскивают за «проживание» на гауптвахте. Вся компания амнистированных, не сговариваясь, сразу направилась в столовую, находящуюся прямо напротив. Не нести же «лишние» деньги домой!

Пьянка была на славу - пельмени и водка Каждый пил, не обращая внимания на свой материальный взнос, я бы даже сказал обратно пропорционально своему взносу.

Короче говоря, утром я проснулся в незнакомой кровати рядом с женщиной и еще с каким-то парнем. Оглянулся, малюсенькая комнатка вроде той, в которой  жили мы с Ниной.

Все прояснилось, когда мои соседи проснулись. Оказывается, я здорово перебрал и один лейтенант, он жил недалеко, в знаменитых  Спасских казармах, притащил меня к себе домой. Таких перепоев  с  потерей равновесия и сознания, я могу вспомнить максимум два-три за всю жизнь.

Вообще то даже после солидных застольев у меня никогда не бывало головной боли и я никогда не умел опохмеляться, сам вид спиртного наутро вызывал отвращение. Наоборот, тарелка борща и котлета безотказно приводили меня в нормальное состояние.

Наступил 1952 год. Мы приступили к дипломному проектированию. Я выбрал кафедру «Долговременных оборонительных сооружений». Во время обучения я всегда спотыкался на «графике», то есть неважнецки чертил, а другой дипломник страдал слабым пониманием принципов инженерных расчетов. Естественно, мы объединились. Я написал два расчета, а напарник начертил два проекта. Чертил он фантастически быстро и красиво, почти не пользуюсь рейсшиной и даже циркулем, окружности - от руки, параллели и перпендикуляры - по линейке, но «на глаз».

Поскольку я уже заканчиваю свой рассказ об училище и академии, можно вспомнить несколько мифов, безусловно, отражающих характер некоторых наших профессоров.

Мы сдаем экзамен по предмету «Основания и фундаменты» принимает сам начальник кафедры - профессор и генерал Дмаховский. Из 22 сдававших - 21 получили двойки. На 10-ой или 15-ой двойке пришел сам Сысоев, в это время выходит очередной слушатель – Калибернов, который обычно еле-еле сдавал любые экзамены и говорит:

- Пятерка!

Сысоев: «Как же это ты, Калибернов?»

- Я не виноват, товарищ генерал, - общий хохот

На втором экзамене профессор смилостивился и поставил уже 15 двоек, на третьем экзамене он  никого ни  о чем не спрашивал и ставил оценки приблизительно по среднему балу в зачетке.

Говорили, что столь неординарный подход к приему экзамена был вызван тем, что первый экзаменующийся, будто бы сказал Дмаховскому, что в  дополнение к его учебнику прочел еще другой распространенный учебник – Васильева. Сказал, а, может быть, наврал,  для поднятия собственного статуса.

Дмаховский его тут же выгнал, накричав, что у Васильева даже десятник[5][20] не найдет ничего толкового. Настроение генерала было окончательно испорчено, что и вылилось в скандальный результат. Рассказывали, что после этого инцидента специально созданная комиссия, установила вопиющий случай: на кафедре был только один коммунист и тот еврей - полковник Эрлих.[6][21] Именно в этом факте политотдел усмотрел причину всех бед.

Генерал Дмаховский был большой чудак. Еще с дореволюционных времен жил он в собственном особняке на Солянке. Особняк Дмаховскому оставили, по-видимому, учитывая его большой научный авторитет. Но с тех пор прошло много лет и дом обветшал. Он просил Моссовет отремонтировать дом, но ему отказали, так как это была его частная собственность. В это же время в Москву приехала какая-то английская строительная делегация, Дмаховский, тут же пригласил ее к себе домой.

Перед приходом гостей он расставил в гостиной корыта и ведра. Естественно, англичане поинтересовались для чего корыта. Хозяин с горечью сказал: «Вот так живет в Москве профессор,  с протекающей крышей». Буквально на завтра в лондонских газетах появились эти корыта, а на следующий день появились рабочие по ремонту особняка. Эта легенда исходит не из академического фольклора, а из семейных мифов Нининых родных. Оказалось, что профессор был мужем одной из многочисленных Нининых двоюродных сестер.

Дмаховский действительно был очень крупным специалистом, корифеем в своей области, консультантом при строительстве всех Московских высотных зданий и метрополитена. Один участник строительства МГУ много позже, рассказывал мне: «В восемнадцати метровой глубиной котловане, отрытом для фундаментов сооружения  появились признаки оползней на откосах; срочно вызвали Дмаховского, он приехал, посмотрел на плохо выстроганные поручни лестницы, накричал на всех, обозвал, как обычно, недоучками, плохими десятниками и тут же уехал. Во второй раз опять накричал из-за грязных подходов к трапу. И только в третий приезд соизволил спуститься в котлован, взял кусочек грунта, поплевал на него, растер на ладони и написал в журнале, что никаких работ по укреплению откосов производить не требуется. Действительно откосы выдержали все непогоды.

В этом эпизоде важно не то, что профессор быстро, так сказать, полевым способом определил состав грунта и его устойчивость, важно то, что, обладая огромным опытом и инженерной интуицией, он смог взять на себя всю ответственность за возможные катастрофические последствия без всякой перестраховки. Именно поэтому власть предержащие прощали ему все его чудачества.  Говорили, что он состоял в группе личных консультантов Сталина

Курс противохимической защиты нам читал полковник Свиридов. Во вводной лекции он сделал исторический обзор развития этой дисциплины, а в конце с искренней грустью закончил  словами: «В эту войну химическое оружие не применяли, а то бы я стал генералом».

В продолжение учебы мы прошли три строительные практики: первую - в Москве на строительстве Института физических проблем для академика и нобелевского лауреата Капицы –  меня поставили мастером по плиточным работам. Работали только заключенные, а на плитке – только женщины. Запомнился мне только лагерь, куда я попал случайно, сопровождая своего начальника по каким-то делам. Меня поразила чистота и порядок на территории и в казармах. Это был женский лагерь почти в черте города, и, возможно, какой-нибудь показательный.

Вторая практика была очень интересной:  ознакомление со строительством тогда еще первого послевоенного, грандиозного по своим масштабам строительства Цимлянской ГЭС и Волго-Донского канала. Масштабы работ, не могли не поразить. Но особенно поразил нас колоссальный, кажется 25-кубовый, шагающий экскаватор. Наша группа из 20-ти человек спокойно разместилась на одной из его сторон и сфотографировалась. Работали на строительстве опять же только заключенные.

Третья практика - преддипломная была в Севастополе.  Меня направили в бухту Стрелецкую строить, теперь уже самостоятельно, небольшой жилой 4-х квартирный дом. Не успел я освоиться, как приходит на стройку начальник политотдела дивизии торпедных катеров - капитан 1 ранга Распопов. Я бы некогда не запомнил его фамилии, если бы не ее образность.

Поздоровался, спросил, где учусь, на каком курсе? Узнав, что практика преддипломная, сразу сделал предложение:

«Можешь ли ты, - говорит (я лейтенант, а он - капитан 1 ранга – значит - полковник), так что такое обращение меня не удивило, но это к слову. – Можешь ли ты запроектировать  нам небольшой одноэтажный клуб с кинозалом?»

- Надо подумать.

- Хорошо, подумай, а завтра дашь ответ.

Я думал, думал  и дал согласие.

- Оплатить твою работу мы не сможем – сказал капитан, но зато поставим тебя, бесплатно, на полное довольствие в кают-компанию штаба дивизии.

Лучшего предложения по тем временам даже придумать было невозможно. В этой еще полностью разрушенной бухте, где все еще только начинало строиться, самая большая проблема была с питанием.

Мне повезло еще раз, в городской библиотеке я смог найти  справочник строителя.

В политотделе  отвели место, дали все необходимое, и я приступил по вечерам к работе. Бросить работу на стройке я не мог, ведь надо было представить отчет о практике, да и руководитель бы не разрешил заниматься, по существу, левой работой.

Вместе с заместителем начальника мы нарисовали эскиз планировки, но самое главное для меня состояло в том, чтобы запроектировать и рассчитать двенадцатиметровые деревянные фермы перекрытия кинозала. В конце концов, я все это сделал: вычертил, назначил все необходимые размеры и толщины элементов здания и фермы, когда приходит Распопов и говорит:

- Собирайся, Толя, поедем в «Севастопольвоенпроект» на утверждение твоего проекта.

Это был удар ниже пояса. Я не предполагал делать проект с утверждением в военпроекте. Для этого и графика должна была быть лучше, и расчет более тщательный и специальная записка приложена с подробным расчетом, и так называемая «эпюра Кремона» вычерчена. Одним словом, я не был готов представить работу в настоящем виде. Но Распопов сказал, что час приема у главного инженера института назначен и никаких отговорок: «Собирай все и поехали».

Ехал я на свою Голгофу с ужасным настроением. Представлял себе, что там меня высмеют, проклинал тот день час, когда согласился на такую аферу. Готов был тут же заплатить за все питание, одним словом находился в панике. Всю дорогу молчал. Распопов, по-видимому, понимал мое состояние и тоже не проронил ни слова. Главный инженер - подполковник Шапиро нас уже ожидал.

Молча разворачиваю чертежи. Шапиро – опытный инженер, мгновенно оценил работу, наверное, как ученическую, но ничего критиковать не стал, ткнул только палцем в болт опорного узла фермы:

- У Вас есть расчет этого элемента?

-   Нет, я его не рассчитывал.

- Рассчитаете, это важнейший узел всей конструкции, а диаметр болта у Вас, раза в полтора тоньше допустимого, он сомнет волокна дерева.

Через пару дней я принес расчет, действительно, злосчастный болт оказался слишком тонким. Шапиро подписал проект и, даже, приложил печать.

Радости моей не было конца. Сразу забылись все страхи. Мое пребывание в кают-компании стало, как теперь говорят, вполне легитимным. Лет через 15  на строительстве комплекса пансионатов в Подмосковье, которое строил мой УНР, я встретился с полковником Шапиро и напомнил ему важный для меня эпизод, но он, конечно, вспомнить его не мог.

Наступил торжественный момент, мы получаем дипломы об окончании военной академии.

Нагрудный знак выпускника Военно-инженерной академии им. В.В.Куйбышева, врученный автору вместе с дипломом в 1952 году

В Большом зале  дипломы вручает сам начальник инженерных войск. Мы все в парадной форме, уже старшие лейтенанты, настроение приподнятое. После церемонии, разъехались по домам, чтобы вечером вновь собраться на банкете. В трамвае я не удержался, чтоб еще раз не посмотреть на диплом. Налюбовался и опять запрятал во внутренний карман мундира, вместе с удостоверением личности.

Фото. Выпуск академии 1952 года. Сбор 1977 года. 25 лет службы на стройках!

Дома решил подобрать нужные документы для предъявления в управлении кадров. Лезу в карман, нет ни диплома, ни удостоверения! Что делать? Бегу в трамвайное депо, благо оно было не далеко: «Видели? Не видели? Передавали? Поищите!» Обещаю даже награду. Ничего не нашли, никто не видел и не слышал. В бюро находок – нет! Оставляю заявление, на случай. Бреду понурый домой, обдумываю свою дальнейшую судьбу. Только позже я сообразил, что дальше, чем меня определили на службу, меня все равно бы не угнали. Но тогда… .

Пришел домой угнетенный и завалился спать. Прокручиваю в сотый раз, где я мог потерять? Пришел к выводу, что когда смотрел в трамвае, то обратно положил мимо внутреннего кармана. Но и эта версия казалась невероятной, ведь я был в мундире под ремнем и такой крупный документ в жесткой корочке выпасть не мог. Звонит звонок. Думаю, Нина пришла, грустный шлепаю к двери. Смотрю, какой-то засаленный мужичек стоит:

- Вам кого?

- Старшего лейтенанта Тик…., дальше он запутался в фамилии.

- А, что такое?

- Это ты, что ли, потерял все свои корочки? И вынимает мой диплом и удостоверение. О счастье! Хватаю последние деньги и в пивную, бегом.

Он говорит: «Да, ладно, купи бутылку и хорошо!»

Мой спаситель сказал, что действительно нашел их в трамвае.

Распределение на должности происходило для евреев очень просто. Шел 1952 год, о котором речь была выше. Всех направили по четырем географическим направлениям: Крайний север, крайний Юг, Дальний восток и самый дальний Северо-восток. И в одном профессиональном направлении - на производство, как говорили «на линию». А вообще-то выпуск  распределили в широчайшем диапазоне от Генерального штаба до НИИ и проектных институтов.  Я попал на север, под Архангельск.

Начался третий этап в моей, сегодня уже с полным основанием можно сказать, весьма продолжительной жизни.

Итак, населенный пункт «Васьково». Полустанок даже без платформы, в 30 км от Архангельска. Поезд не останавливается, а только притормаживает. Спрыгнули на откос, заваленный массой нового строительного материала:  кирпич вперемежку  с досками, дверями, рулонами проволоки, щебнем и песком. Нас 6 человек, четверо холостых офицеров и я с Ниной. Нагруженные чемоданами, идем  вдоль путей метров триста, чтобы обогнуть «свалку» и дойти до ожидавшего нас грузовичка.

Приехали! Все окружающее необычно: деревянная (!)мостовая ─ главная дорога и главная улица поселка, щитовая казарма, разделенная фанерными перегородками на комнаты, Вокруг низкорослый осиновый лес и болото, а за казармой ряды … настоящих землянок. 12 часов ночи. а сумерки еще не наступили. Все странно, все ново.

Завхоз распределил всех по комнатам. Обстановка состояла из двух солдатских коек, стола,  двух солдатских тумбочек и печки-голландки с плитой. Не знаю, как другие, но мы с Ниной восприняли наше новое жилье хотя и без восторгов, но с пониманием. Ведь мы ехали на стройку в необжитую страну, и заранее знали, что нас ждут неудобства и неустроенность. Не успели мы распаковаться, как явился первый гость, майор, знакомиться:

– Здравствуйте, с приездом, меня зовут Федор Максимович Дементьев, я главный бухгалтер УВСР[7][22].

Познакомились, посадили гостя на один из двух стульев.

Разговор обычный: откуда прибыли? где учились? а что это у вас за значок такой на груди? Ах, вы кончили академию, скажите пожалуйста, такой молодой, а уже - академию!

И вдруг:

- Ниночка, а у вас, случайно, не найдется одеколона? Ну, хотя бы тройного, для бритья – в этой дыре ведь ничего не купишь.

- Ну конечно найдется, Федор Максимович,… нет, нет, не надо отдавать у нас еще есть.

На этом вдруг разговор прервался, наш гость быстро попрощался и ушел. Мы не успели удивиться, как тут же явился другой гость - младший лейтенант Володя Пелерман, не здороваясь, не представляясь сразу вопрос:

- У вас был майор Дементьев?

– Был.

- Одеколон просил?

- Просил.

– Вот сволочь! У меня тоже весь выпросил. Сейчас напьется, а  завра   на работе не появится.

Наконец,  кое-как разложились.  Первым делом пошли за водой на колодец. Обошли вокруг нашей казармы-общежития, зашли на территорию строительного батальона - ничего не нашли. Спрашиваю у солдата:

– Где здесь колодец? –

Пожимает плечами: «Не знаю».

Увидел вдалеке офицера, бегу спрашиваю:

- Где у вас тут колодец?

- Никаких колодцев здесь нет. Вон там, за вашим общежитием есть озерцо -  в нем мы и берем воду.

Озерцо оказалось обыкновенной мелкой, болотной лужей. Набрали чайник. Дома, собираясь поужинать,  вскипятили воду и ахнули:  в чайнике оказалась  красная вода! Пошел к Пелерману выяснить,  в чем дело.

Он говорит: «Все в порядке, это в воде масса разных рачков. Вот они и сварились. Вообще–то мы воду фильтруем через марлю, но можно и так пить, никто еще не отравился».

Самое интересное в этой истории то, что нас это совсем не обескуражило.  Я уже говорил, что морально мы были готовы к любым неудобствам… Воду профильтровали через ткань, отбросили грамм 100 красной жижи, на бульоне заварили чай, поужинали чем Бог послал, и засветло – белые ночи – легли спать.

Закончился первый день самостоятельной жизни вдали от родных пенатов.

Фото. Подполковник Анатолий Абрамович Тиктинер. 1972 год

Фото. Руководители УНР ВСУМа. Из книги о ВСУМЕ, изданной в 1988 году

Наутро наскоро позавтракав и приведя себя в порядок после  дороги, мы, вновь прибывшие офицеры, как положено пошли представляться начальству. УВСР[8][1] находилось в 10 минутах ходьбы по деревянной дороге со множеством прогнивших или отсутствующих брусьев. Идти с непривычки было трудно и даже опасно. Позже мы как-то приловчились и знали наизусть все опасные места,  но в первый раз просто прокляли эту дорогу. Из-за дороги мы даже не могли осмотреться, как следует, не заметили ни окружающей природы, ни поселка, в котором должны были прожить ближайшие годы.

Начальник управления подполковник Грачев принял нас радушно и это понятно, до нас он руководил строительством при помощи уже упомянутых мной Дементьева и Пелермана, причем последний был начальником планового отдела. Ни главного инженера, ни начальника производственного отдела, ни прорабов, ни начальников участков - никого в управлении не было. Правда, из Архангельска иногда присылали в помощь кого-нибудь «в командировку», но командированный и есть командированный - пользы от него, человека временного, как правило, мало.

В кабинете, мы, пять человек по привычке выстроились по ранжиру. Подполковник Грачев явно формально расспросил каждого о семье и о наших пожеланиях. Затем, не предложив даже сесть, немедленно произвел всех нас - инженеров без всякого опыта в большие начальники, наверное, от безысходности. Самого высокого ростом назначил начальником производственного отдела (подполковничья должность!), следующих четырех - начальниками строительных участков (майорские должности).

Самое лучшее для нас самих было бы поработать мастерами или прорабами под руководством опытного руководителя, набраться опыта. Или, даже став начальниками, иметь хотя бы в подчинении опытных прорабов или мастеров, пусть и не инженеров, или, на худой конец, профессиональных рабочих, но, увы - ничего подобного в нашем распоряжении там  не оказалось.

Вот так начала разворачиваться довольно большая стройка для размещения авиационной дивизии и полка связи. В задачи моего строительного участка на первом этапе входила постройка нескольких монолитных шлакобетонных казарм, деревянной солдатской столовой, клуба, деревянных дорог и тротуаров, водозаборных сооружений и примитивного хлебопекарного заводика. В перспективе на моем участке значилось больше сотни объектов: сборно-щитовые домики, их называли  «финскими», двухэтажные дома, рубленные из бруса, кирпичный двухэтажный клуб, шлакобетонные казармы, дороги, водопровод и другие коммуникации. На одном строительном участке работал целый батальон солдат – 500 человек.

Наутро я принял «дела» от какого-то прикомандированного майора, которого в последствии никогда больше не видел, хотя проработал в этой системе на Севере более 7 лет.

«Принял дела» это сильно сказано – никаких «дел», собственно говоря, и не было. Кое-где оказались вырублены в тощем предтундровом заболоченном осиновом лесу площадки под будущие сооружения. Повсюду были навалены огромные кучи паровозного шлака для бетона, а главной достопримечательностью стройки была непролазная грязь. Вся местность на многие километры вокруг Архангельска – сплошные болота. Глубина торфа местами доходит до 6 метров. И хотя место для строительства было выбрано на некотором возвышении, все равно по целине проехать на машине можно было только в одну сторону или зимой.

На ближайшей железно-дорожной станции прямо под откосом валялось несметное количество строительных материалов. Ничего «принять» я не мог, так как принимать было не от кого.

Не было ответственного предшественника, не было кладовщика, да и пересчитать, что-либо было практически невозможно. Вот тут-то и сказалась моя полная неопытность. Я принял все по бухгалтерским документам вместо того, чтобы настоять на полной инвентаризации имущества. Заодно  при приемке следовало рассортировать и уложить все в каком-то порядке. Но ни у меня даже мысли такой не возникло.

Комары – живодеры. О них надо сказать отдельно. Безусловно, к обычным насекомым этих монстров отнести невозможно. Они были раза в два больше подмосковных и встречались раз в сто чаще.

Естественно, никаких сеток или мазей для защиты от кровососов не существовало. Все ходили, сидели, лежали и, кажется, спали, обмахиваясь ветками. Но местные жители, их было всего несколько человек, жили себе спокойно, видимо, они приелись комарам и их, казалось, не трогали. Через пару лет и мы комарам тоже приелись.

Однажды в летнюю пору из Москвы приехала проверочная комиссия. Сообщение, как известно, «пренеприятное». К этому времени управление было уже расформировано, а строительный участок подчинен Архангельску. Руководство показом строительства пало на меня одного. Чтобы побыстрее избавиться от непрошенных гостей, я предложил им начать осмотр стройплощадки со строительства водопровода, который шел лесом. И не просчитался. Уже через 15-20 минут подполковник – начальник инспекции говорит довольно раздраженным тоном:  «Я думаю, нам дальше идти незачем, и так все ясно, а дел у нас еще масса». После чего вся комиссия  быстро добежала до машины и отбыла в Архангельск.

Я уже упоминал, что на моем строительном участке одновременно строилось 20, а то и 30 объектов. При нормальных обстоятельствах и заполненных штатах ИТР[9][2] ничего сверхъестественного в этом не было бы, но я был единственным ИТР, и конечно, полностью «зашился» в делах. Я не успевал следить за качеством, о таком контроле даже и не вспоминал, но не успевал совершенно обязательных вещей: например, вовремя сделать геодезическую разбивку сооружений. Не успевал распределить транспорт, обеспечить каждое подразделение материалами, одним словом наступил полный коллапс.

И вот однажды, во время обеда, подходит ко мне командир батальона подполковник Штыркин. Это был, на мой взгляд,  выдающийся человек. Он пешком прошел всю войну от Брестской крепости до Майкопа и обратно от Майкопа до Праги. Несколько раз был ранен. Начал войну простым сержантом, закончил подполковником – заместителем командира стрелкового полка. Имел четыре ордена Красного знамени, не говоря наградах более низкого ранга. Правда, писать он практически не умел, даже резолюции на текущих бумагах писал за него начальник штаба батальона, а Штыркин их только подписывал. При этом подполковник Штыркин обладал незаурядным умом, практической сметкой, умел без крика и угроз подчинить себе и большой коллектив, и любого, даже самого отъявленного разгильдяя. Внешне  был он представительный, высокий, толстоватый человек, лет сорока, с большой головой и мясистым лицом. Я был тогда его полной противоположностью: небольшого роста, щуплого телосложения, выглядел очень молодо – лет на 5 моложе своих двадцати пяти. Я даже отрастил жиденькие пшеничные усы и стал курить трубку, чтобы хоть как-то избавиться от неприличной немалому начальнику молодости.

Так вот, подходит ко мне Штыркин и очень тактично, чтобы не унизить моего достоинства, ведь по статусу я был его начальник в области строительства,  говорит: «Толя, давай будем ежедневно вместе объезжать все объекты, ты будешь ставить задачи, а я обеспечивать их исполнение».

Я с радостью согласился. Фактически наши роли полностью поменялись, он стал сам всем командовать, а я, наконец, смог скрупулезно  делать разбивку сооружений, следить за бетонированием и выполнением других важных элементов зданий, т.е. стал по довоенной терминологии «техноруком» при командире батальона.

Ежедневно в шесть часов утра Штыркин заезжал за мной на одноконной бричке и мы отправлялись в объезд всех строек. На каждом участке нас встречал командир роты. Мы вместе обходили  все  объекты и Штыркин, а не я в большинстве своем делал замечания по объему выполненных работ и даже по качеству и по порядку на стройке, затем Штыркин же ставил задачи на день или неделю. Он отменно знал своих людей,  всегда знал, кого и на каких работах лучше использовать.

Напомню, шел 1952 год, Корейская война[10][3]  близится к окончанию. Поэтому два слова об этом первом послевоенном столкновении двух миров, двух мировоззрений: евро-американского - демократического и евро-азиатского - автократического.

После окончания в сентябре 1945 года разгромом Японии Второй мировой войны между СССР и США было достигнуто соглашение о разделении сфер влияния в Европе и Азии. В Корее линия раздела походила по 38-ой параллели. Севернее этой линии зона советско-китайского влияния, южнее - американского. К 1949 году, также как и в Европе, на территориях влияния противоположных идеологий сформировались государства соответствующих противоположных политических устройств.

Северная Корея назвалась КНДР, южная - Корейская республика. Северокорейский диктатор Ким Ир Сен поставил своей целью, конечно с согласия и с поощрения Сталина и Мао Дзедуна, захватить весь Корейский полуостров. Не вдаваясь в историю конфликта, скажу только, что на первом этапе северяне действительно захватили почти весь полуостров. Однако, благодаря тому, что при обсуждении этого конфликта в Совете Безопасности ООН советский представитель, не помню, то ли Молотов, то ли Малик,  в знак протеста против попытки создания международных сил для защиты от агрессии покинул зал заседания, американцы тут же поставили вопрос на голосование. Оставшиеся  проголосовали «ЗА». После этого США и еще несколько стран на вполне легитимных основаниях под флагом ООН вступили в войну в Корее.

К 1952 году они захватили Пхеньян и большую часть Северной Кореи, тогда в войну вступил Китай.  Его Вторая армии, якобы «китайских добровольцев» вооруженная прекрасным советским оружием сразу изменила соотношение сил. Маятник войны качнулся в другую сторону.

Советский Союз формально не участвовал в этой войне, кроме десяти авиационных дивизий со стертыми опознавательными знаками и массы своих военных советников, которые фактически руководили боевыми действиями китайцев.  1953 году было подписано  соглашение о перемирие и о границе опять же по 38 параллели.

Без этой справки дальнейший рассказ о нашем бытии в противоположном углу  огромной страны был бы не полным, так как именно одну «корейскую» авиационную дивизию и планировали разместить под Архангельском в нашем поселке Васьково, по-видимому, для защиты границы со стороны Ледовитого океана.  Начался обычный в нашем деле строительный ажиотаж. К этому времени тут уже была построена ЦУКАСом[11][4] взлетно-посадочная полоса. В нашу же задачу входило строительство городка и всей инфраструктуры для нормального существования дивизии.

Мой строительный участок сразу  усилили прорабами – офицерами из числа «китайских добровольцев», как мы их  окрестили. Прибыли только что окончившие строительные институты молодые люди, призванные на два года в армию лейтенантами. Их квалификация почти не отличалась от моей. Почти, потому что к этому сроку я уже имел годовую очень тяжелую, но полезную практику. Она  выковывалась методом проб и ошибок. Например, приезжает ко мне на стройку главный инженер УВСР майор Бекман, его отличительное свойство – виртуозное владение матерным диалектом с включением редких обычных слов. Приходим на строительство  каркасной деревянной столовой:

- Тиктинер, - обращается он ко мне,

- Скажи, - следует длительный ряд определений, характеризующих меня, моих родных, и всяких интимных подробностей,

- Нет, скажи, что написано на первой странице «Строительного искусства»?

Я стал мучительно вспоминать, что же там написано? Ничего, не вспомнив, молчу.

– Там написано, что дерево, прежде чем его употребить в дело необходимо ошкурить. Ясно!  Я посмотрел на свое произведение,  у меня все померкло в глазах. Ни одна доска, а обшивка была из горбыля, не была ошкурена, так же, как и бревенчатый каркас здания.

Выручил меня конечно подполковник Штыркин: «Не беспокойтесь, товарищ майор, в два дня все исправим».

После заключительной тирады майора, в его духе, двинулись дальше. Докладываю, что, бетонируя фундаменты казармы, вместо щебня применяем местную гравийно-песчаную  смесь и что эту смесь надо промывать от пылевых фракций, иначе прочность бетона резко снижается, но управление  не дает сетки.

– Не бетонируй!

–Но тогда встанут все работы.

– Не работай! – отвечает мой главный начальник. Это он так шутил.

Моя первоначальная строительная практика была отмечена еще несколькими «ляпами»: однажды, после ужасной бури,  часто случавшихся в нашей прибрежной полосе Белого моря - Ледовитого океана, приезжаю на строительство шлакобетонной казармы и…. о, ужас! Конек крыши имеет вид седла.

Я к взводному:  «Это что вы тут понастроили? Не крыша, а горная долина».

Он смотрит и тоже удивляется: «Честное слово вчера, когда мы закончили крышу, все было в порядке».

«Пошли», – говорю. Внутри здания все наружные стены отошли вверху от внутренних  на 10-15 см. Все стало понятно: во время бури стропила нажали на наружные продольные стены и те оторвались от поперечных стен, потому что  в проекте  не было предусмотрена установка металлической арматуры в местах примыкания  стен. Но в данном  случае основная причина была в том, что в стропилах перед покрытием крыши не были установлены т.н. «затяжки», а это уже была именно моя личная ошибка, ведь я был единственный инженер и технический руководитель.

Делать нечего, надо срочно спасать здание. Рядом находился бульдозер, даю команду рабочим: «Срочно в лес, напилите 20 штук самых толстых деревьев», взводному: «Бегом на стройдвор, все другие работы отставить, быстро нарезать 16 штук арматуры с резьбой и 8 швеллеров. Все привезти вместе со слесарями».

Короче говоря, к вечеру нам удалось установить стены в вертикальное положение и связать их между собой тяжами. А сделано это было примитивно просто:  бревна приставили  наклонно к стенам и бульдозером на них наезжали и они «пошли» обратно в вертикальное положение.  Конек крыши потихоньку стал выправляться. Через два дня все работы были закончены: тяжи оштукатурены, затяжки установлены.

Никакой огласки этот эпизод не получил, в противном случае заказчик заставил бы нас казарму снести, а я бы получил в лучшем случае денежный начет, которые тогда широко практиковались, то есть штраф в один или в три месячных оклада.

К слову сказать, на берегу  красивого, большого и рыбного озера,  невдалеке от строящейся казармы, стояла, никем не занятая бывшая дача генерала Власова – до войны командующего Беломорским военным округом.  Во время войны в 1942 году Власов сознательно сдался в плен немцам, вместе со штабом и всем личным составом своей армии, кроме тех немногих,  кто сумел пробиться к своим. Затем генерал создал для немцев так называемую Российскую Освободительную Армию (РОА), основной задачей которой, по идее немцев, была борьба с партизанским движением на оккупированных территориях.

Сейчас открыта дискуссия о реабилитации Власова и его армии. Гавриил Попов, один из столпов демократической революции начала девяностых, пытается полностью реабилитировать генерала, в его предательской и  по существу антирусской деятельности.

Мне бы хотелось, изложит свой взгляд на проблему.

Допустим Власов со своей армией помог бы Гитлеру разгромить Сталина, уничтожить Советскую власть и оккупировать всю территорию Советского Союза или разделить ее, скажем, между, Японией, Румынией, Италией и еще кем-либо.

Тем самым, как утверждал сам Власов, он отомстил бы  Сталину за все то зло, которое диктатор нанес России. Посмотрим, чтобы из этого  получилось. Ось Берлин – Токио –  Рим овладевает всей Евразией и Африкой. Проблемы энергоносителей решены, обеспечен неограниченный доступ к несметным полезным ископаемым и продовольственным ресурсам.

Доподлинно известно, что нацистская догма признавала полноценной только «нордическую» расу. Следовательно ни о какой сильной и независимой Росси речи быть не могло, так как не та раса. Колониальный придаток с совершено другой - непонятной Европе ментальностью народа - вот участь России. Я уже не говорю, что с помощью власовцев, вернее их руками, было бы уничтожено еще не менее трех-четырех миллионов евреев и столько же функционеров прежнего режима. Ни о какой демократии в России или ее развитии не могло быть и речи.

Все последние силы народа были бы высосаны в борьбе с единственным оплотом человечности – США. Так что никакие потуги господина Попова Гавриила Харитоновича, ранее мной искренне уважаемого человека, в защиту предательства генерала Власова перед лицом Истории приняты быть не помогут. И вообще, разве допустимо бороться с одной кровавой диктатурой при помощи еще худшей диктатуры? Как можно абсолютным злом, а нацизм и есть абсолютное зло всех времен и народов,  победить сталинское зло?  Удивительно, до какой степени может трансформироваться сознание казалось бы совсем не глупого человека.

Можно напомнить сторонникам Поповской позиции, как решал похожую проблему Бен Гурион – основатель Израиля. В 1937 году евреи Палестины начали борьбу с англичанами против так называемой «Белой книги» правительства Великобритании, практически полностью запретившего эмиграцию евреев в Палестину.

Борьба с англичанами велась жесткая, с применением оружия, как с оккупантами Палестины. В 1939 году началась Вторая мировая война. Надо было, определиться, как вести себя в отношении англичан. Бен Гурион сказал однозначно: «Во время войны мы должны вести себя так, как будто никакой Белой книги не было. После войны - должны вести себя так, как будто никакой войны не было». Вот взвешенная позиция политика, широко мыслящего политика. Правда, Бен Гурион имел множество противников своей позиции среди сионистов, но это уже другая тема.

Прощаясь с 1952 годом должен все–таки уделить внимание внутриполитической обстановке.  Скажу прямо, 1948–1953 годы были исключительно тяжелым периодом не только для советских евреев, но и для всей страны. Как следствие внутренних экономических  трудностей в 1949г.   появился открытый государственный антисемитизм, для того, по-видимому, что бы отвлечь народ от насущных бед.

«Дело врачей», о котором я упоминал выше,  должно было стать сигналом к массовым репрессиям по типу 37-го года, но с новой антисемитской составляющей. К нам в округ сослали офицеров-евреев, по-моему,  со всего Советского союза: Шапиро, Эйденкальт, Бекман, Левин, Каплан, Шнейдерман, Соломоник, Армер - почти 100% из числа  моих начальников и коллег-сослуживцев были евреями. Фамилии многих я, конечно, уже забыл.

В строительных управлениях других самых отдаленных военных округов была аналогичная  картина. Забегая на полгода вперед, расскажу о случайном разговоре с уполномоченным по нашему управлению от «компетентных органов» (госбезопасности) - странное словосочетание, которое меня всегда удивляло и, которое существует и сейчас. Выходит, что кроме КГБ – «компетентных» все остальные органы управления в стране некомпетентные.  Но это к слову.

Иду я как-то по главной нашей деревянной дороге и встречаю этого самого «компетентного» старшего лейтенанта:

- Здорово, Коля.

- Здорово, Толя.

- Ну, как дела? - спрашиваю я

- У меня-то все в порядке, а вот тебе,  я прямо скажу, здорово повезло в жизни. И, не прощаясь, прошел мимо меня, как сквозь стенку. До сих пор думаю я над этой фразой, сказанной, конечно же, неспроста. Было это как раз после смерти Сталина и ареста Берии[12][5].

Но антисемитизм, как я уже сказал, был следствием тяжелейшего экономического положения в стране. Не буду анализировать общего состояния, скажу лишь, что к концу 1952 года  из магазинов пропали все продукты. Никогда не забуду сцены, свидетелем которой, я был сам.

Главный гастроном Архангельска. На полках нет даже хлеба, так как дело было после обеда, а хлеба хватало только до обеда. Ни мяса, ни рыбы, и ничего вообще, только консервы: тресковая печень, крабы, кильки в томатном соусе, завтрак туриста и очень много питьевого спирта, вместо водки. Посредине главного зала стоит группа иностранных моряков, наверное, шведов и хохочут до упада.

«В чем дело?» - спрашиваю продавца.

– Это моряки с лесовоза. Наверное, в первый раз к нам за лесом пришли. Вот и смеются, глядя на пустые полки. Бывалые  уже не смеются, покупают спирт и спокойно уходят.

Ситуация с продовольствием была настолько тяжелой, что командующий округом разрешил ставить офицеров на платное солдатское довольствие. Иначе они бы просто голодали.

Как правило, на ужин давали три оладушка и чай. Не густо. Возникло даже соревнование-спор с поваром. Кто-то особенно голодный как-то говорит повару: «Давай на спор, если  я съем 10 порций твоих оладий,  то все в порядке мы квиты. А если не смогу съесть, то в следующие дни ты вычитаешь из моей порции по одной лишней оладьи до полного расчета».

Началось настоящее соревнование, но смог съесть 10 порций только Армер – одессит, худой, как жердь и ростом под два метра. Лет через десять, мы с Ниной посетили его в Одессе и… не узнали. Перед нами сидела глыба килограмм на двести, почти недвижимая. По-видимому, после армии он каждый ужин он съедал по 10 порций оладий,  не мог наесться после армейской службы и заболел.

Наступил судьбоносный 1953 год – смерть Сталина. Я был потрясен не самой смертью, а реакцией народа на это событие. Плач, неподдельная растерянность: «Что же теперь будет с нами, ведь вокруг не видно никого, кто бы мог руководить страной (читай царствовать,  над нами)?».

Вот когда в полной мере проявилась многовековое рабское положение всего народа, включая и высшие слои – «аристократию».

Я лично Сталина не любил с детских лет, в отличие от Ленина. Об этом я уже писал ранее, не буду повторяться. С упоением слушал разные голоса[13][6], благо в нашей глуши никаких «глушилок»[14][7] не было, и с удивлением увидел, что столпы мировой политики, соблюдая принцип политической корректности, очень достойно отмечали заслуги Сталина, не упоминая никаких преступлений.

Через три-четыре месяца после смерти Сталина, стоял я как-то на строительных лесах, наблюдая за бетонированием, и ждал, когда поднимется ко мне, нелюбимый мной инспектор от заказчика Ананьев. Поздоровались, посмотрели, как идет работа, вдруг он говорит:

- Ты слышал?  Берию арестовали.

- Знаешь что, - отвечаю, не мешай, видишь мне сейчас не до разговоров.

Ананьев сразу понял, почему я так ответил, ведь тогда за подобные «провокационные» разговоры обоих легко могли расстрелять. Не шуточное дело!

- Да ты не бойся - это сущая, правда, я сам сегодня утром по радио слышал.

- Ладно-ладно,  потом поговорим.

Как только он ушел, я бегом домой слушать радио.

«Берия арестован?! Это же какой-то бред, быть не может. Самый могущественный человек в стране, после Сталина. Руководит всеми карательными и охранными службами страны. Да кто же может к нему подступиться, не говоря уж об аресте?» – думал я набегу.

Но все оказалось правдой. Через короткое время его расстреляли, по глупейшему обвинению, как английского шпиона. До чего же примитивное мышление было у всех сталинских сатрапов. О Берии, действительно страшном человеке, лично виновном в уничтожении миллионов ни в чем не повинных людей, написано масса материалов: и выдумки, и правды. Но вот шпионить против самого себя он никак не мог.

В 1953 году закончилась и Корейская война. Это событие сильно отразилось на моей работе по причинам уже описанным выше. Действительно через пару месяцем из Кореи в Васьково, за 10 тысяч километров передислоцировали авиадивизию. На ее вооружении находились, по тому времени, самые совершенные в мире реактивные истребители– МиГ–15. Кстати, название самолета происходит от фамилий их создателей – Микояна и Гуревича, а не от символа скорости. Авиаконструктор Микоян, сын или племянник А.И.Микояна в советское время крупного политического деятеля, занимавшего в государстве в течение пятидесяти лет самые высокие посты: от министра до Председателя Президиума Верховного Совета СССР. В  восьмидесятых  ходила крылатая фраза о Микояне: «От Ильича до Ильича – без инфаркта и паралича». Эта фраза как нельзя лучше и точнее отражает внутренние свары, которые постоянно сотрясали «сплоченный» механизм «коллективного» руководства страны.

Но вернемся к истребителям. Младший Микоян был руководитель авиастроительной фирмы и автором планера, а Гуревич руководитель конструкторского бюро по созданию ряда реактивных двигателей для самолетов.

Дивизия прибыла, когда для расселения личного состава и их семей еще не было построено почти ничего: ни домов, кроме пары десятков  финских домиков, ни казарм, ни водопровода, ни электричества, ни дорог. Только взлетно-посадочная полоса. Обустроены были только самолеты.

Но летчики оказались неприхотливыми людьми, так как все прошли три войны: Отечественную, Японскую и Корейскую. И их совсем не удивили сложившиеся обстоятельства. Буквально на завтра они приступили к рытью землянок. Без всяких церемоний растащили у меня со складов двери, доски, арматуру, кирпич, щебень и все то, что им под руку попадалось. Я не сопротивлялся, я просто был в ужасе и  полном ступоре.

Вдруг, безо всякого предупреждения, а предупредить меня было почти невозможно, так как на всю стройку был всего один полевой телефонный аппарат, времен начала Отечественной войны[15][8], приезжает зам. командующего Архангельского военного округа по строительству – полковник Мороз. Один приезжает без сопровождающих.

Мы со Штыркиным поехали на сто раз списанном, но еще способным двигаться «виллисе»[16][9], доставшемся нам еще от бывшего УВСР, к этому времени реорганизованного, сопровождать начальство по объектам.

Первым делом гость-начальник спрашивает: «Где будем обедать?»

Я пригласил его домой, не в солдатскую же столовую приглашать. Ее описывать рука не поднимается. Посылаю солдата предупредить Нину. Подполковник Штыркин посылает солдата на склад, чтобы выдали, что-нибудь для обеда. И в путь. Часа через три объехали, а частью обошли все, вплоть до землянок. Где-то он нас крепко отругал, где-то промолчал. Наконец,  приехали ко мне обедать, уже вдвоем, без Штыркина. Заходим в нашу барачную комнату, Нина сидит на полу колет щепки, без них дрова не горят – мокрые. Суп готов, второго еще нет. Сидим. Надо сказать, полковник был красавиц парень, лет тридцати пяти, стройный, весь выглаженный, выбритый, брюнет с пышной шевелюрой и тонкими чертами лица. Контраст с нами и окружающей обстановкой был поразительный.

Разговор начался с расспросов: откуда мы, что закончили, давно ли женаты, кто и где родители и прочее. Нина рассказала, что закончила московский ИНЯЗ[17][10], что сейчас работает в местной школе, преподает русский и литературу, конечно, немецкий, географию, ботанику и… рисование. Вдруг Мороз говорит Нине:  «Послушай, Нина, ты большая дура, что ты здесь сидишь в этой грязи и мучаешься. Ты, что не знаешь, что этот молодой человек распоряжается пятью сотнями солдат, у него вся станция завалена строительными материалами, а он сидит в этом грязном барака и мучает тебя.

Немедленно уезжай к своей маме, если твой муж не в состоянии обеспечить тебе сносного существования». Я в ужасе! Буквально остолбенел. И так уже были разговоры, что надо как-то обустраиваться, но,  как это сделать при  всеобщей неустроенности? Одним словом такой провокации, да еще со стороны столь высокого начальства я никак не ожидал.

Выждав театральную паузу, Мороз продолжал, обращаясь уже ко мне:  «Ты что не в состоянии выделить взвод солдат и построить себе шлакобетонный дом со всеми удобствами, с кухней, ванной и прочим?»

Я говорю, что ничего подобного в «титуле» строек не предусмотрено, а за самострой меня могут и посадить.

«Так вот, слушай мое приказание: в титул[18][11] твоих строек будущего года я прикажу включить все землянки и времянки уже построенные дивизией, в том числе включу и ваш с командиром батальона новый дом. А пока передай приказание подполковнику Штыркину приступить к его строительству».

«Слушаюсь!» – отвечаю я с радостью.

Через пару месяцев наш дом стоял. Мы выбрали уединенное место, недалеко от станции и бывшего штаба УВСР, где теперь  была моя контора. Руководство строительством общего дома взяла в свои руки жена Штыркина, «мать командирша» в полном смысле слова. Именно местоположение дома и его капитальный внешний вид сыграл решающую роль в моей дальнейшей судьбе. А пока мы радовались новому жилью. Получился двухквартирный дом с кухнями, теплыми туалетами в доме, конечно без канализации, с раздельными входами и с одним для всего дома котлом центрального отопления. Теплый, светлый, с крашеными полами дом.  Откуда-то взялась  примитивная, но городская, а не самодельная обстановка. Наверное, это было дело рук нашей матери-командирши.

Приказание об оплате всех времянок и землянок больше, чем «собственный» дом обрадовало меня. Таким образом решался больной вопрос об ответственности за разграбленные авиаторами склады.

В следующем, 1955 году с приходом на пост министра обороны   маршала Жукова, стала меняться и наша жизнь. Началось крупное строительство атомного полигона на Новой земле и чуть позже ракетного комплекса в поселке Плесецк, в паре сотен километров южнее Архангельска. Конечно, тогда они были сверхсекретными строительствами и мы о них толком ничего не  знали; однако, многие офицеры были направлены в эти места, и я остался опять почти один, но еще  с добавлением строительства полка связи в 10 км. от Васькова.

С этим строительством у меня связан удивительный случай: Прораб (не я придумал такое название) строивший эти  объекты доложил, что у него почти не осталось никаких строительных материалов. Это и понятно:  какой-то умник переадресовал все материалы, а они доставлялись исключительно по железной дороге,  прямо на Васьково, так как организационно обе площадки были объединены. Но грунтовая дорога, соединяющая две стройплощадки и проходящая  вдоль того же самого железнодорожного полотна, была  практически не проезжей  весной, летом и осенью.

Погрузить материалы обратно на платформы и перевезти на 10 км назад было можно. Но такая операция могла состояться не ранее следующего квартала, так положено было заранее заказать подвижной состав, ведь система хозяйствования в СССР была «плановая» и никаких форс-мажорных обстоятельств она не воспринимала.

Стали думать, что делать? Собственный бульдозер как назло оказался поломанным. Единственным  выходом  было попросить у командира соседнего танкового полка танк с широкими гусеницами. Вместе со Штыркиным поехали к командиру соседей. Объяснили наши безвыходные обстоятельства. Удивительно, но командир танкистов вошел в наше положение, дал свое согласие, послал инженера оценить обстановку и, если возможно осуществить задуманное, то есть выделить для буксировки самый опытный экипаж. Поехали, предварительно конечно выпили на дорожку, хорошо закусили и приступили к осмотру. Выпив, майор-танкист расхвастался: «Что нам стоит, каких-то десять километров протащить сани? В войну и не такие дороги преодолевали!».

На завтра условились начать «операцию». Вывезли к дороге двое железных саней, специально приспособленных к перевозке по бездорожью. Уговорились, что за два дня все перевезем и честно обмоем хорошее дело. Все шло по плану. Танк с прицепами груженными цементом выехал  и по  мере движения все глубже стал погружаться в торф, который оказался под слоем глины и песка. Через три километра танк увяз почти по башню, во всяком случае, по верх гусениц.

Наш храбрый майор бледный как полотно с диким криком бросился к танку, заглушил машину и говорит нам, тоже очень взволновано: «Как хотите, но танк выкапывайте, потом делайте фашинную[19][12] аппарель сзади него,  а  цемент с саней выкидывайте с санями вместе.  А я поеду назад. Если не вытащите, меня отдадут под трибунал»[20][13].

Самое печальное состояло в том, что он не преувеличивал. Что делать? Стали копать, видим, что совершенно бесполезно, сплошной торф на глубину несколько метров. А танк весит 60 тонн.

Кто-то предложил подогнать мощный паровоз с очень длинным тросом и тащить. На первый взгляд - глупость, какая-то.

Но подумав немного, решили попробовать. Я говорю подполковнику Штыркину: «Давайте пойдем к начальнику военторга, я знаю, что привезли несколько ящиков винограда. Попросим два ящика для этого дела и пяток бутылок водки». Водка – деликатес для Севера, где продавали только спирт.

И с этими подарками решили подойти к начальнику железнодорожного узла в Исакогорке[21][14], с нижайшей просьбой. Может он поможет, у него же есть, наверное, аварийная служба.  На завтра все достали, и я  поехал к железнодорожникам один, а мой учитель отказался, ведь дело было очень рискованное: явная взятка! Суд и тюрьма. Это много позже взятки стали делом привычным, а в то время ... . В общем прихожу к начальнику, все объясняю, сразу же подарки и просьбу.

«Поехали», – говорит, а  по телефону: «Дрезину мне на выход в сторону Молотовска (ныне Северодвинск)».

Приехали на место, он все осмотрел, И говорит: «Срочно мне официальное письмо с печатью, попробуем, что-нибудь сделать. И сделали. К концу дня на длиннейшем и толстенном тросе вытянули танк, поставили его на  железнодорожную платформу и отправили в часть вместе со счастливым инженер-майором.

О методах нашей работы в то время можно писать тома. Вот только один пример. Вы помните, читатель, как ко мне приезжал главный инженер майор Бекман и мои слезы про пылеватость гравийно-песчаной смеси?      Через какое-то время сказался их результат: к нам привезли тонн пятьдесят крупно-дробленного гранитного щебня, для фундаментов под двухэтажный клуб. Камень имел размер брусчатки и прекрасно бы подошел для мощения дорог, но бетон из него сделать было невозможно.

Обращение к Бекману имело все тот же эффект: «Что?! Камень, говоришь, очень крупный, поставь взвод солдат с кувалдами и дроби…. . Какие камнедробилки? Где ты их видел? Ты мне брось свои академические штучки, работать надо». Трынк, и связь прервалась.

Советуюсь со Штыркиным: «Что делать будем?» – «Как, что? Дробить». Дробить так дробить. Завтра же поставим солдат с кувалдами и начнем. Благо  кувалд, кирок и лопат у нас  навалом».

Начали дробить, в первый день выход составил не более четверти кубометра, на второй и третий дни то же самое. Приходит смотреть на этот египетский труд единственный наш вольнонаемный[22][15] рабочий по моим понятиям глубокий старик – плотник Геращенко Николай Иванович. Было ему, как мне вспоминается сейчас, лет пятьдесят, но длинная борода все меняла. По-видимому, Геращенко был из семьи староверов, которые еще в XIX веке уехали в глушь Архангельской губернии, спасаясь от религиозных преследований.

Увидел Николай Иванович этот рабский труд, без всяких разговоров сел в ряд с солдатами, взял самую малую кувалдочку и  легким ударом в определенное место камня рассыпал его на мелкие кусочки.

Не все солдаты смогли понять методу мастера.  А заключалась она в том, что гранит имеет кристаллическую структуру и если ударить в вершину кристалла, то камень распадается,  для этого нужна сноровка и чутье. Само собой отобралось пять-шесть человек и дело пошло довольно быстро. До того быстро, что я даже запросил прислать  камень на весь объем работ. Так что в Египте, тоже, наверное, были умельцы, которые приспосабливались к рабскому труду и чувствовали себя вполне удовлетворенными.

У Николая Ивановича Геращенко была еще одна, больше никогда не виданная мной особенность: он не пользовался рукавицами, даже в 30-градусный мороз. Пальцы рук его были на удивление короткие и толстые, заскорузлые, но топор был продолжением его рук. От деревянной ложки до кухонного стола – все делал он с помощью руки-топора.

Прочел написанное, и, даже у меня, сложилось впечатление, что кроме работы у нас  не было никаких иных  интересов. Конечно это не так. В местной школе была, хоть и плохонькая, библиотека. Какие-то книги мы привезли с собой, что-то брали почитать у коллег, ведь все они имели  высшее образование, почти все прибыли из столиц или больших городов. Были  и  настоящие книгочеи. По воскресеньям семьями ездили в Архангельск - в дом офицеров, а пару раз - в городской театр, построенный в конструктивистском стиле под влиянием идей Корбюзье.

Однажды мы  компанией решили поехать купаться на Белое море в Молотовск (ныне Североморск). Кстати, в то время там уже развернулось строительство знаменитого теперь завода-верфи для строительства и ремонта атомных подводных лодок. Я бы и сейчас об этом не написал, если бы не история с гибелью  атомной  субмарины «Курск». Теперь все знают, куда отбуксировали этого умершего гиганта. Но в пятидесятых годах работы только разворачивались. И мы завидовали  строителям завода, которым платили «северные» и еще какие-то надбавки, а нам ровным счетом ничего, объясняя это тем, что мы немного не доехали до Полярного круга. Два координатных градуса.

Но я отвлекся. Приехали мы на морской пляж этого самого Молотовска  в разгар лета, увидели южную часть  Белого моря и возликовали. Быстренько скинули с себя все, что можно было - и в воду … . И сразу же почти бездыханные назад. Море-то оказалось не Черным, а Белым. И хотя берег был по виду вполне южный, но море северное. Срочно развели мы костер, раскупорили спирт и стали греться. К вечеру приехали назад, благо от Васькова до моря было километров пятьдесят, не больше. За все 7 лет я на этом пляже уже больше не бывал.

Расскажу еще об одном нашем семейном походе - уже в Архангельск. Было это, как мне кажется, в первую зиму после прибытия. Но прежде надо подробно описать одну из достопримечательностей в нашей Васьковской жизни.

Баня - важнейшая составляющая быта. Построена он была по плану все того же подполковника Штыркина, чисто фронтовая. Землянка, как землянка: 10 метров длиной и на полтора метра заглублена в землю. Там стояли четыре поварских котла, вмурованных в печи – это горячая вода. Предбанник для одежды и две двери - одна во внутрь, другая - наружу, из которой постоянно клубился пар.

Конечно, моются в такой бане раздельно: в  первую половину дня - мужчины, после обеда – женщины. В таком порядке был свой глубокий смысл, женщины мылись уже в темноте, а полностью темнеет  зимой уже часа в два-три дня и даже раньше. Смысл же такого распорядка состоял  в том, чтоб оградить нравственность личного состава, в противном случае в банный день для семей офицеров ни о какой работе и речи быть не могло.

Я уже упомянул, что котлы были только для горячей воды –почти кипятка, холодную же воду добывали сами моющиеся, кто как мог.  Кто посмелей выбегали на свежий воздух в чем мать родила, как правило, при 20-30-градусном морозе.  В шайки[23][16] зачерпывали снег из сугробов вокруг бани, затем вываливали его в котел и бежали за следующей порцией и так до охлаждения воды до нормально горячей, а во втором - до прохладной. Вторая пара котлов в это время топилась, вновь до состояния почти кипятка. Вот такая технология.

Архангельск – один из самых древних городов России. Он основан в XII веке. Располагается в дельте Северной Двины и вытянулся на много километров вдоль реки, перешел и на острова дельты. До постройки Санкт-Петербурга Архангельск - единственный русский морской порт.

Пик расцвета города приходится на  XVII век, когда в год приходило несколько сот (!) кораблей из Англии и Скандинавии. Экспорт составляли традиционные для Росси товары: лес, пушнина, пенька, древесный уголь, рыба. Импорт: сукно, полотно, предметы роскоши, железо, огнестрельное оружие и прочее.  Царь Петр укрепил город, построил  верфь и на ней самый крупный в Росси линейный 74 пушечный корабль.

С началом строительства Санкт-Петербурга Петр в пользу новой столицы запретил городу вести внешнюю торговлю. Архангельск превратился в захолустный провинциальный город.

Таким, собственно говоря,  мы его и застали: одна заасфальтированная длинная улица, по которой ходил трамвай. В центре несколько кирпичных зданий: обком, исполком, НКВД, на набережной три-четыре жилых кирпичных дома для высшего начальства и театр. Весь остальной город сплошь деревянный: рубленые дома иногда до трех этажей, деревянные мостовые и тротуары, без них по городу было бы вообще ни пройти, ни проехать – город стоит на болоте. Вокруг  города проходил обводной канал, для дренажа и одновременно для канализации вышеназванных нескольких каменных домов. Вонь от канала была как бы достопримечательностью города.

Первый мост через Двину, связывающий железнодорожный узел и город, построен был только в семидесятых годах двадцатого века. Тогда как железная дорога в Архангельск построена была одной из первых в Росси: в конце позапрошлого века.

Народная поговорка достоверно описывает город середины прошлого века: «Архангельск? - Доска, треска и тоска». А климат соответствовал другой поговорке: «Десять месяцев - зима, остальное – лето».

Промышленный центр города расположен на острове с интересным названием – Саломбала. Примечательна история его названия. Во всяком случае, так ее рассказывают жители города. Царь Петр, как известно, был большим поборником балов и попоек. Вот и в Архангельске во время одного из приездов он якобы приказал построить большой временный павильон для бала. Но вместо пола  постелили солому - для тепла. Вот и получился бал на соломе, а остров получил трансформированное народом  название – Саломбала.

Все древние названия улиц в двадцатых–сороковых годах были переименованы в улицы каких-то безвестных виноградовых и выучейских, а ныне я увидел на современном плане города улицу «Советских космонавтов», чтобы никто не подумал, что подразумеваются и американские, хотя последние называются – астронавты.

Об эпидемии переименований улиц Советской властью можно и  по- рассуждать. Началась болезнь еще в двадцатых годах прошлого столетия, словно наши вожди больше всего на свете боялись, что потомство их забудет. Так оно и случилось, причем никакие переименования улиц им не помогли. В Архангельске уже при нас никто не помнил, кто такой был Выучейский или Виноградов. А спросите у нынешних москвичей, не стариков, а молодых, кто такой Косыгин, или Калинин, или Крат, в честь последнего назван подмосковный поселок Кратово?

Эпидемический же характер приобрела эта болезнь в конце сороковых годов. Именем Сталина, Калинина, Ворошилова, Жданова, Щербакова и других названы были тысячи  городов, поселков, улиц, фабрик и заводов, причем самые старинные.

Как раз в это время проводилась русофильская государственная компания. Фраза: «Иван, не помнящий родства» стала ключевой всех передовиц и идеологических докладов. Дескать, увековечим наших героев не будем такими Иванами. Правда, в ней был свой скрытый подтекст, как бы кодовое название всей операции, вместо Ивана подразумевался Абрам. Но как это ни выглядит странным и противоестественным, именно ждановы и сусловы - серые кардиналы всей этой мути и были настоящими Иванами, не помнящими родства. Это под их руководством и давлением переименовывалось все, что под руку попадалось, не глядя на историческую и народную память, хранящуюся в древних названиях. Это они стирали из памяти людей историю России, сохраненную в топонимике названий. Кто помнит сегодня, к примеру, какого-то анархиста Кропоткина и что это имя говорило москвичу, интересующемуся историей своего города? Пречистенка  же прямо указывает на древнюю дорогу к  церкви Пречистой Божьей матери, которая стояла на месте  Новодевичьего монастыря. Или улица Метростроевская, вместо Остоженки, которая хранила народную память о Великокняжеских лугах и стогах сена на этом месте. Любому становилось понятно, где в старину кончался город. Прекрасно, что первому, свободно выбранному меру Москвы, Гавриилу Харитоновичу Попову удалось вернуть старинные названия улиц, хотя бы в центре города,  Собчаку - название Санкт-Петербург, а Немцову - Нижний Новгород.

В Архангельске было 24 крупных лесопильных завода – основа его экономики. У каждого из заводов возвышались колоссальные холмы из опилок и древесной коры, что «оживляло» плоский городской пейзаж. Но жемчужиной города была красавица Двина – многоводная, широкая, как рассказывали старожилы, раньше была полна рыбы и какой рыбы! – судак, сазан, горбуша – разновидность лосося, щука и еще масса видов. Но, к сожалению, мы уже к этому пиршеству опоздали. В наше время, конечно, тоже удили, в особенности, зимой, даже я – не рыбак и то ходил с пешней на подледный лов. Но, что это была за рыбалка? Так, для кошки мелочь: красноперки, ерши, окуньки – все не больше ладони.

Лес  стал причиной экологической катастрофы на Двине

Северная Двина пересекает весь северный край Европейской России с юга на север, ее бассейн больше чем площадь Средиземного,  Черного, Эгейского и Адриатического морей вместе взятых. Бассейн Двины это необозримые лесные массивы. Разработка  ведется в основном зимой, лес в колоссальных количествах свозится на нижние склады к притокам реки, а весной в затонах сплачивается в плоты по 1000 кубометров каждый и   сплавляется по реке на эти самые 24 лесопильных завода Архангельска.

Все было бы прекрасно, если бы эту тяжелую и опасную работу выполняли  профессионалы. Но, как известно, вся лесозаготовка в СССР велась силами заключенных, которые  в большинстве случаев не умели или были не в состоянии, а то и просто не желали эту работу делать качественно. По этой причине затоны часто прорывались, и лес хаотично уплывал по течению. Плоты тоже зачастую бывали плохо сплочены, часто их разбивало о первое же препятствие.

На огромном протяжении сплава - более тысячи километров - одиночные бревна напитывались водой и, в конце концов, тонули.. Как рассказывали, все дно Двины и других сплавных рек буквально выстлано топляком. Кроме того, процветал и просто молевой сплав леса, когда бревна скатывали в небольшую реку вблизи вырубки и затем ловили в ее устье. Но часто не ловили, лес тонул или уплывал в Северное море. До сих пор бревна, произвольно плывущие по Двине и Северному морю в полузатопленном состоянии и невидимые с поверхности, представляют опасность для мореплавания. От них получили пробоины ниже ватерлинии и потерпели крушение сотни судов.

Из-за топляка осевшего на дно пропадали нерестилища, кроме того, топляк гнил под водой и, естественно, потреблял много кислорода -  рыба массово начала гибнуть. Если к этому добавить, огромный писчебумажный комбинат, построенный вовсе без очистных сооружений выше (!) города километров  в пятидесяти, то становится удивительным, как в Двине еще сохранялись красноперки и ерши.

Тем не менее, поездка в Архангельск всегда была для нас праздником. Однажды, было это в первую зиму по прибытии, решили мы с Ниной и компанией  поехать в город. Помыться в настоящей баньке, сходить в парикмахерскую, на рынок, если удастся в театр или в дом офицеров на вечер танцев, одним словом – развлечься. Двина уже «встала», так что переправиться от вокзала с левого берега на правый – городской казалось, было  не трудно. Однако мы – москвичи еще не знали того, что идти пешком целый километр по льду реки, где  дует непрерывно ледяной ветер ─ дело не простое. Совсем не то, что добежать даже в пургу до метро. Оделись мы, естественно так, чтоб не стыдно было  в театр пойти или на танцы сходить

Ведь в наше время неприличным считалось приходить в общественные места или в гости в затрапезном виде, в каких-нибудь шортах или джинсах, о, которых, правда, мы в  то время  и понятия не имели. Таким образом, оделись мы прилично с нашей почки зрения: Нина в шелковых чулочках, в туфлях на высоком каблуке и знаменитых резиновых ботах на байковой подкладке.

Надела единственное парадное шелковое платье и московское зимнее пальто, которое на севере даже за демисезонное сойти не сможет. Со мной все было проще, кроме парадной формы и начищенных с особым тщанием сапог, ничего у меня «на выход» не было. С ранним поездом  поехали. До города со всеми ожиданиями и пересадками около часа езды. С рассветом мы уже на вокзале. Пешком, бодрым шагом, двинулись мы на другой берег, анекдоты, смех, подтрунивание. Хорошее настроение. Солнце сияет полным светом, снег блестит, хрустит под ногами, мимо проносятся санные лихачи, о такси в пятидесятых в Архангельске и слыхом не слышали.

Все шло отлично, но постепенно песни и смех стихли, попутный народ куда-то подевался, ноги стынут уже до боли, лихачи тоже все исчезли. А только середина реки. Ветер ужасный, ледяной, дует как в трубе. Мы почувствовали, что не дойдем – мороз за 30^оС. У Нины, с ее шелковыми чулочками, ноги перестали гнуться, но вместо того, чтоб  заставить ее и себя бежать из последних сил, мы, умники, взяли ее вдвоем на плечи и пошли дальше, почти бегом. Наконец выбрались на берег, ворвались, в буквальном смысле слова, в первую же парикмахерскую разделись, разулись, начали растирать ноги. Нину взялась «оживить» парикмахерша. Растерла ее всю тройным одеколоном. В конце концов, пришли мы кое-как в норму.

Только потом узнали, что без валенок  и полушубка, ни на какие танцы зимой ходить не следует. И самое главное мы поняли, что нечего жадничать, а реку надо пересекать в розвальнях[24][17], но не пешком.

После приведения себя в какой-то порядок, мы пошли в баню, Шикарная по тогдашним нашим понятиям: не московские Сандуны[25][18], конечно, но и не Васьковская землянка. Взяли «люкс», то есть отдельный номер. Его можно было получить только после предъявления паспорта с регистрацией брака. Люкс с огромной печью и полатями, по-видимому, когда-то в нем была парная. В предбаннике скамейки и полотенца-простыни. Одним словом – комфорт. Кругом чистота. Выходим, нянечке даем рубль – на чай. И … о, ужас! На нас обрушился поток такой искренней брани, что мы опешили, не зная, как реагировать. Нас обвинили в унижении ее достоинства, в том, что «раз офицер, то все дозволено».

«Мне хватает всего и без ваших рублей», - кричала женщина. И все в таком же роде. Позже мы узнали, что в Архангельске того времени, чаевые, взятки и прочие благодарности были не в чести.

Вспоминается мне и совсем печальный случай. Нина уже уехала рожать в Москву, я же получил приглашение от одного знакомого, который служил в городе и решил его навестить.  Приехал с утренним поездом часов в десять, с тайной надеждой у них позавтракать. Вся семья в сборе, коллективно готовят пельмени. Меня встретили очень радушно и сразу усадили…… не за чайный стол, а на кухне помогать лепить пельмени. Ну, думаю, здорово - сейчас наделаем пельменей и - за стол. Русские пельмени и одновременно еврейская фаршированная рыба – мои любимые блюда, что свидетельствует о полной ассимиляции. Сидим, лепим, я стаканом вырезаю кружки, поскольку не умею лепить. Проходит час – лепим, два часа – лепим, я, голодный, как волк, со всей деликатностью в голосе сообщаю, что мне надо с двухчасовым поездом уезжать.

В ответ теща приятеля: «Хорошо, Толечка, уже кончаем». Теща была колоритной фигурой – настоящей грушей, но не той стройной,  высокой твердой и благородной  грушей «беррой», какие я когда-то привез из Ялты целый ящик, а маленькой, толстенькой, серо-зеленной грушей, которые растут в Германии вдоль дорог. Голову ее украшал клок иссини черных, крашенных волос в виде черенка. Черные усики и редкая бороденка – делали ее еще похожей на китайского мандарина с лубочных картинок. Дочь ее, имела тоже грушевидный абрис, но меньших размеров и в желто-розовых тонах. И, как это часто бывает, у полных маленьких женщин средних лет, теща была очень подвижна, энергична сверх меры и как оказалось своекорыстной.

Еще через час я встал, не соло хлебавши, злой как черт и почти не простившись ушел. Меня не задерживали. Обиды моей не было конца. На первом же углу в ларьке, они назывались рюмочные,  выпил рюмку водки с бутербродами и побрел на вокзал.

Приблизительно в это же время приезжает, как-то в Васьково полковник Батынчук – начальник управления кадров всех строительных организаций Советской Армии, очень крупный начальник. Он объезжал почти всех недавних выпускников Военно-инженерной академии, чтоб выяснить насколько успешно они работают, как устроены, какие у них проблемы и прочее. Со мной он беседовал не менее часа, потом мы объехали на «моем» виллисе некоторые объекты и он убыл. Все было неплохо.

На вопрос полковника: «Какие у вас есть вопросы и пожелания?»  - Я ответил, как и положено образцовому офицеру:  «Никаких».

Этот ответ и этого «ответчика» полковник  запомнил. И когда, через несколько лет  Нина пришла к нему уже в Москве, чтобы ускорить мой перевод, так он меня сразу вспомнил, как единственного офицера, который не жаловался на свою судьбу и не высказал никаких просьб.

Все младшие офицеры окружного строительного управления были недавними выпускниками академии или институтов и, не имея практического опыта, делали «ляпы» вроде моих, о которых здесь я написал. Наверное, это заставило начальство ввести обязательные технические занятия, как бы курсы  повышения квалификации. Один раз в месяц вся молодежь созывалась в Архангельск.

Занятия велись оригинально - придумка начальника управления подполковника Эйденкальта. Основной доклад делал обязательно кто-нибудь из слушателей, по заранее определенной теме. Мне приходилось рассказывать теорию и практику зимнего бетонирования ответственных конструкций. Другие, например, технологию кирпичной кладки на морозе и тому подобное. После доклада, кто-нибудь из руководителей управления делал обзор  крупных ошибок замеченных им при объезде всех площадок. В конце занятий начальник управления беседовал с нами, выслушивал жалобы и просьбы. Так проходил целый день.  Все было бы отлично, если бы не одно обстоятельство: большинство приезжало в город одним и тем же поездом, а от вокзала до строительного управления на протяжении двух–трех километров мы проходили мимо пяти рюмочных и, естественно, у многих «согревались». Короче говоря, усаживаясь  в теплом светлом зале  все, кроме докладчика, мгновенно засыпали, и просыпались только к обеду – послушать самого Эйденкальта.